ЧАСТЬ 2.
Мои мутные глаза округлились, сердце мое встрепенулось, в груди зажегся огонь, который совмещал в себе обжигающую остроту возможного спора и благоговейное удивление от того, что бармен, который видит меня здесь уже далеко не в первый раз, оказался не чужд философии и даже не прочь об этом заявить, хоть и в слега вычурной форме, что, с другой стороны, компенсировалось его сдержанным тоном.
Приутихши, после волны приятного, колющего волнения, я вместо того, чтобы ответить, посмотрел на дно своего пустого стакана, а затем, почему-то важничая, подвинул этот основательный, тяжелый стакан, к бармену. Он, словно робот, отложил протираемый стакан, достал мой бурбон Wild Turkey, точным движением отмерил мне мою порцию философского огня и вежливо, чуть медленнее обычного подвинул стакан в мою, наполненную ожиданием сторону.
Пока он проделывал свои, по-японски выверенные движения, я уже не думал о философии, нет, я смотрел на то, как карамельно-сладостный цвет разворачивается в ледовом стакане, что предвещало мне очередную волну тихой, душевной радости и физиологического счастья. Я в одно мгновение представил как захватываю эту чистую емкость, и, при помощи священной силы тяготения, перекинув стакан, отпускаю лучистую жидкость в пучину жаждущей гортани и как моя трепещущая грудь наполниться волной чарующего покоя. Я думал о том, как эта сияющая магия радостного цвета и деликатно обжигающего вкуса усилиться мерно шатающимся ритмом старинного джаза, что околдовывал не одно поколение алчущих сознательного разобщения и чувственного приглушения.
Джаз, бурбон, бармен-философ, яркий свет бар стойки, парящие бильярдные столы - может быть все это и есть условия возможности моего существования?
Мои мутные глаза округлились, сердце мое встрепенулось, в груди зажегся огонь, который совмещал в себе обжигающую остроту возможного спора и благоговейное удивление от того, что бармен, который видит меня здесь уже далеко не в первый раз, оказался не чужд философии и даже не прочь об этом заявить, хоть и в слега вычурной форме, что, с другой стороны, компенсировалось его сдержанным тоном.
Приутихши, после волны приятного, колющего волнения, я вместо того, чтобы ответить, посмотрел на дно своего пустого стакана, а затем, почему-то важничая, подвинул этот основательный, тяжелый стакан, к бармену. Он, словно робот, отложил протираемый стакан, достал мой бурбон Wild Turkey, точным движением отмерил мне мою порцию философского огня и вежливо, чуть медленнее обычного подвинул стакан в мою, наполненную ожиданием сторону.
Пока он проделывал свои, по-японски выверенные движения, я уже не думал о философии, нет, я смотрел на то, как карамельно-сладостный цвет разворачивается в ледовом стакане, что предвещало мне очередную волну тихой, душевной радости и физиологического счастья. Я в одно мгновение представил как захватываю эту чистую емкость, и, при помощи священной силы тяготения, перекинув стакан, отпускаю лучистую жидкость в пучину жаждущей гортани и как моя трепещущая грудь наполниться волной чарующего покоя. Я думал о том, как эта сияющая магия радостного цвета и деликатно обжигающего вкуса усилиться мерно шатающимся ритмом старинного джаза, что околдовывал не одно поколение алчущих сознательного разобщения и чувственного приглушения.
Джаз, бурбон, бармен-философ, яркий свет бар стойки, парящие бильярдные столы - может быть все это и есть условия возможности моего существования?