Стихи присланы поэту Наталье Лясковской в личку от участника боевых действий, имя просили не называть
***
Я был спелёнут, как младенец или как труп у мусульман, и саван свой из полотенец сквозь кому зрел как сквозь туман... Я помнил имя, жизнь земную в стеклянной колбе бытия, и выстрел — пулю ту шальную, что близко к сердцу принял я. Одно служило утешеньем: в моей невидимой броне, не нужно принимать решенья. В той бредом созданной стране я был владыка, бог, поверьте: решив, что у меня сосед — великий режиссёр посмертья, его представил: худ и сед, лежал вояка с трубкой в горле и также на меня глядел: потусторонне, в ореоле, весь как икона-новодел. «Наверно, умер...» — я подумал. И в тот же миг за ним пришли. И я воззвал: «Как Турман Ума ты пальцем лишь пошевели, чтобы покинуть гроб постылый, могилу взрыть — и на простор! Давай убъём дебила Билла!» Но холод руки распростёр над телом, связанным бинтами... Тогда решился смастерить я целый госпиталь с врачами и по-английски говорить заставил их. Смешно мне стало, что в этом мире я божок... Но вдруг внутри кусок металла ужасной болью грудь прожёг! Склонилась белая фигура и что-то быстро мне ввела, и вновь сложилась партитура, и дирижёром, как скала, я заставлял гудеть пустыню раскатом баховских токкат, я раздавал всем благостыню, святей, чем Марк и Аквинат...
Смотрю — на стуле у постели явился ангел во плоти, и птицы мёртвые запели, и стали из песка расти огромные, благоухая, цветы невиданной красы, и в этом сотворённом рае они сгибались от росы... А ты, прекрасная, смотрела, как на постели корчусь я, и вдруг малиновка запела, за нею — трели соловья... «Откуда ты, моя родная? Как добралась? Вокруг ведь ад!» Мне рот ладошкой прикрывая, она сказала: «Мой солдат! Я прилетела с облаками из края отчего к тебе, чтоб боль и страх отвесть руками, ведь жизнь моя — в твоей судьбе... Ты не умрешь: я не позволю старухе с острою косой войти, пускай гуляет в поле, там урожай взымает свой! А ты восстанешь, словно Лазарь, и сбросишь белизну пелен, и в тот же час получишь сразу всё то, чем в коме опьянен!..»
На третий день пришёл я в чувство: мной сотворённые врачи явили всё своё искусство, не зная, кто меня лечил...
***
Я был спелёнут, как младенец или как труп у мусульман, и саван свой из полотенец сквозь кому зрел как сквозь туман... Я помнил имя, жизнь земную в стеклянной колбе бытия, и выстрел — пулю ту шальную, что близко к сердцу принял я. Одно служило утешеньем: в моей невидимой броне, не нужно принимать решенья. В той бредом созданной стране я был владыка, бог, поверьте: решив, что у меня сосед — великий режиссёр посмертья, его представил: худ и сед, лежал вояка с трубкой в горле и также на меня глядел: потусторонне, в ореоле, весь как икона-новодел. «Наверно, умер...» — я подумал. И в тот же миг за ним пришли. И я воззвал: «Как Турман Ума ты пальцем лишь пошевели, чтобы покинуть гроб постылый, могилу взрыть — и на простор! Давай убъём дебила Билла!» Но холод руки распростёр над телом, связанным бинтами... Тогда решился смастерить я целый госпиталь с врачами и по-английски говорить заставил их. Смешно мне стало, что в этом мире я божок... Но вдруг внутри кусок металла ужасной болью грудь прожёг! Склонилась белая фигура и что-то быстро мне ввела, и вновь сложилась партитура, и дирижёром, как скала, я заставлял гудеть пустыню раскатом баховских токкат, я раздавал всем благостыню, святей, чем Марк и Аквинат...
Смотрю — на стуле у постели явился ангел во плоти, и птицы мёртвые запели, и стали из песка расти огромные, благоухая, цветы невиданной красы, и в этом сотворённом рае они сгибались от росы... А ты, прекрасная, смотрела, как на постели корчусь я, и вдруг малиновка запела, за нею — трели соловья... «Откуда ты, моя родная? Как добралась? Вокруг ведь ад!» Мне рот ладошкой прикрывая, она сказала: «Мой солдат! Я прилетела с облаками из края отчего к тебе, чтоб боль и страх отвесть руками, ведь жизнь моя — в твоей судьбе... Ты не умрешь: я не позволю старухе с острою косой войти, пускай гуляет в поле, там урожай взымает свой! А ты восстанешь, словно Лазарь, и сбросишь белизну пелен, и в тот же час получишь сразу всё то, чем в коме опьянен!..»
На третий день пришёл я в чувство: мной сотворённые врачи явили всё своё искусство, не зная, кто меня лечил...